Свобода приходит нагая анализ
Dating > Свобода приходит нагая анализ
Download links: → Свобода приходит нагая анализ → Свобода приходит нагая анализ
Окончил гимназию в Казани, там же как естественник учился в университете, увлекаясь идеями Лобачевского. Вопреки первому впечатлению, разбираемое стихотворение не менее сложно, чем многие другие вещи Хлебникова. Foreword by Herbert Read New York. Сколь бы ни было ханжеским руководство Страны Советов — не порывалось же оно закрыть Эрмитаж, где любой пионер мог беспрепятственно любоваться прекрасными Евами и Венерами. При этом многие его высказывания удивительно прозорливы. Свобода приходит нагая, Бросая на сердце цветы, И мы, с нею в ногу шагая, Беседуем с небом на «ты». Вот почему я никогда, Никогда Не буду правителем! Но почти для всех он остаётся в тени своих товарищей.
Я щеткам сапожным повелел отставить от ног подошвы, Гривенник бросил вселенной и после тревожно Из старых слов сделал. Где конницей столетий Лохматые пашни белой зари, Я повелел быть крылом ворону И небу сухо заметил: «Будь добро, умри! » И когда мне позже приспичилось, Я, чтобы больше и дальше хохотать, , как коробку спичек, И начал стихи читать. Был шар земной Прекрасно схвачен лапой. » — Мы создадим «Слово Полку Игореви» Или же что-нибудь на него похожее. Это не люди, не боги, не жизни, Это над людом в сумрачной тризне Теней и углов ковши. Широкий чугун Сейчас полетит, и мертвый стрелок Завянет, хотя был красивый и юн. Какие люди, какие масти В колоде слухов, дань молве! Врачей зубных у моря снасти И зубы коренные, но с башнями! И старец пены, мутный взором, Из кружки пива выползая, Грозит судьбою и позором, Из белой пены вылезая. Хлопочут так и сяк. Небесная телега набила им оскомину. Им неприятен немец, упитанный толстяк. И как земно и как знакомо И то, что некоторые живы, И то, что мышь на грани тома, Что к ворону — ворон Калки ленивый! И я, верх неги, Я, оскорбленный за людей, что они такие, Я, вскормленный лучшими зорями России, Я, повитой лучшими свистами птиц, — Свидетели: вы, лебеди, дрозды и журавли! И устрою из черепа брызги, И забуду о , Свободном от глупости возрастов старших, Отцов семейства обшественные пороки возрастов старших. Я, написавший столько песен, Что их хватит на мост до серебряного месяца. С ним я распутаю нить человечества, Не проигравшего глупо Вещих эллинов грез, Хотя мы летаем. Я ж негодую на то, что слова нет у меня, Чтобы воспеть мне изменившую Избранницу сердца. Вы были строгой, вы были вдохновенной, Я был Дунаем, вы были Веной. Вы что-то не знали, о чем-то молчали, Вы ждали каких-то неясных примет. И тополи дальние тени качали, И поле лишь было молчанья совет. Панна пены, Пана пены, Что вы — тополь или сон? Или только бьется в стены Роковое слово «он»? Иль за белою сорочкой Голубь бьется с той поры, Где волк воскликнул кровью: «Эй! Я юноши тело ем», — Там скажет мать: «Дала сынов я». Правда, что юноши стали дешевле? Дешевле земли, бочки воды и телеги углей? Ты, женщина в белом, косящая стебли, Мышцами смуглая, в работе наглей! » — По площадям плещется стон городов. Не так ли разносчик сорок и дроздов? Кто книжечку издал Висит, продетый кольцом за колени, Рядом с серебряной шкуркою зайца, Там, где сметана, мясо и яйца! Поймите, он дорог, поймите, он нужен нам! Девы и юноши, вспомните, Кого мы и что мы сегодня увидели, Чьи взоры и губы истом не те, — дели́. Горе вам, горе вам, жители пазух, Мира и мора глубоких морщин, Точно на блюде, на хворях чумазых Поданы вами горы мужчин. Вечный и мирный, жизни первей! Это смерть идет на перепись Пищевого довольства червей. Поймите, люди, да есть же стыд же, Вам не хватит в Сибири лесной костылей, Иль позовите с острова Фиджи Черных и мрачных учителей И проходите годами науку, Как должно есть человечью руку. Величаво идемте к Войне Великаньше, Что волосы чешет свои от трупья. Воскликнемте смело, смело, как раньше: «Мамонт наглый, жди копья! Вы не взошли на мой материк! Будь же неслыхан и строго нов, Похорон мира глухой. Гулко шагай и глубокую тайну Храни вороными ушами в чехлах. Я верю, я верю, что некогда Воскликнет Будда или Аллах. Капает с весел сияющий дождь, Синим пловцов величая. Бесплотным венком ты увенчан, о, вождь! То видим и верим, чуя и чая. Наши думы о нем! Как струи, огни без числа, Бесплотным и синим огнем Пылая, стекают с весла. Но стоит, держа правило,. И что ему на море мило? И что тосковало о нем? Он русый, точно зори, Как колос спелой ржи, А взоры — это море, где плавают моржи. И жемчугом синим пламёна Зажгутся опять как венок. А он, потерявший имёна, Стоит молчалив, одинок. А ветер забился все крепче и крепче, Суровый и бешеный моря глагол! Но имя какое же шепчет Он, тот, кому буря престол? Когда голубая громада Закрыла созвездий звено, Он бросил клич: «Надо, Веди, голубое руно! » 10 — ничто. Нас много — друзей единицы. Заставим горлинок пушек снаряды носить. Движением гражданина мира первого — волка Похитим коней с , Ученее , первого писаря русской земли, Прославим мертвые резцы и мертвенную драку. Шею сломим наречьям, точно гусятам. Нам наскучило их «Га-Га-Га! » Наденем намордник вселенной, Чтоб не кусала нас, юношей, И пойдем около белых и узких борзых С хлыстами и тонкие, Лютики выкрасим кровью руки, Разбитой о , О морду вселенной. И из Пушкина трупов кумирных Пушек наделаем сна. От старцев глупых вещие юноши уйдут И оснуют мировое государство Граждан одного возраста. Одетый в сеть летучих рыб, Нахмурил лоб суровый бог рыб. Какой-то общий шум и шип, И точно красный выстрел — погреб. За алым парусом огня Чернеют люди и хлопочут. Могил видением казня, Разбой валов про смерть пророчит. И кто-то, чернильницей взгляда недобрый, Упал, плетнем смерти подняв свои ребра. Упав, точно башен и пушек устав. Вот палуба поднялась на дыбы, Уже не сдержана никем. Оденьте из водорослей шлем! От земли печальной вымыв. И покройте поцелуями этот бледный желтый воск кости. А на небе, там, где тучи, Человеческие плоскости Ломоть режут белых дымов. Вы не вышли Из белой праотцев могилы, И только смерть, хрипя на дышле, Дрожит и выбилась из силы. Пожалейте Ее за голос куд-кудах! Как тяжело и трудно ей идти, Ногами вязнет в черепах. Кто волит, чтоб чугунный обод Не переехал взоров ласточки, Над тем качнулся зверский хобот И вдруг ударил; с силой вас тоски. И бьет тяжелою колодой Он оглупевшего зверка, И масти красною свободой Наполнят чашу, пусть горька. Свобода приходит нагая, Бросая на сердце цветы, И мы, с нею в ногу шагая, Беседуем с небом на «ты». Мы, воины, строго ударим Рукой по суровым щитам: Да будет народ государем, Всегда, навсегда, здесь и там! Пусть девы споют у оконца, Меж песен о древнем походе, О верноподданном Солнца — Самодержавном народе. Эта осень такая заячья, И глазу границы не вывести Осени робкой и зайца пугливости. Окраскою желтой хитер Осени желтой. От до Всюду мертвые листья и стебли. И глаз остановится слепо, не зная, чья — Осени шкурка или же заячья. Вчера я молвил: — И войны прилетели и клевали Из рук моих зерно. И надо мной склонился , Обвитый перьями гробов И с мышеловкою у бедер, И мышью судеб меж зубов. Крива извилистая трость, И злы синеющие. Но белая, как лебедь, кость Глазами из корзины. Зачем судьбу устами держишь? » Но он ответил: «Судьболов Я и волей чисел — ломодержец». И в битвенных одеждах, Чьи кости мяса лишены, И с пляской конницы на веждах Проходят с именем жены. Крутясь волшебною , Они кричали: — И, к солнцу прилепив окурок, К закату призраком летели. А я червонною сорочкой Гордился, стиснув удила, — Война в сорочке родила. Мой мертвый взор чернеет точкой. Узнать голубую вражду И синий знакомый дымок Я сколько столетий прожду? Теперь же я запер себя на замок. И уж не трепещте крылами за плечами, И не заглядываете через плечо в мой почерк. В грязи утопая, мы тянем сетьми Слепое человечество. Мы были, мы были детьми, Теперь мы — крылатое жречество. Уж сиротеют серебряные почки В руке растерянной девицы, Ей некого, ей незачем хлестать! Пером войны поставленные точки И кладбища большие, как столица, Иных людей иная стать. Где в простыню из мертвых юношей Обулась общая земля, В ракушке сердца жемчуга выношу, Вас злобным свистом жалейки зля. Ворота старые за цепью И нищий, и кривая палка. И государства плеч отрепье Блестят, о, умная гадалка! Ты вырвал у небес кий И бросил шар земли. И новый Выбросил: «Пли! » — Тому, кто Уравнение На шлеме сером начертал И песнезовом Маяковского На небе черном проблистал. На мизинце правой руки — Мой перстень неслыханных чар, — Тебе говорю: Ты! Ты вспыхнул среди темноты. Так я кричу крик за криком, И на моем каменеющем крике Ворон священный и дикий Совьет гнездо и вырастут ворона дети, А на руке, протянутой к звездам, Проползет улитка столетий! Блаженна стрекоза, разбитая грозой, Когда она прячется на нижней стороне Древесного листа. Блажен земной шар, когда он блестит На мизинце моей руки! Страну забуду И ноги трепетных Моревен. Про , ведь оттуда я, Доверю звуки моей. Где конь благородный и черный Ударом ноги рассудил, Что , Жуя, станет жить, медь удил. Где конь звероокий с волной белоснежной Стоит, как судья у помоста, И дышло везут колесницы тележной. И где гривонос благородный Свое доверяет копыто Ладони покорно холодной, А чья она — всеми забыто. Где гривы — воздух, взоры — песни. Все дальше, дальше от! Мы стали лучше и небесней,. Так разрешите вас назвать! Жгите меня, Но так приятно целовать Копыто у коня: Они на нас так не похожи, Они и строже и умней, И белоснежный холод кожи, И поступь твердая камней. Мы не рабы, но вы посадники, Но вы избранники людей! И ржут прекрасные урядники, В нас испытуя слово «дей! Над людом конских судей род Обвил земной шар новой молнией. Война за кровь проходит в брод, Мы крикнем: «Этот дол не ей! » И черные, белые, желтые Забыли про лаи и про наречья. Иной судья — твой шаг, тяжел ты! И власть судьи не человечья. Ах, князь и кнезь, и конь, и книга — Речей жестокое пророчество. Они одной судьбы, их иго Нам незаметно, точно отчество.
Last updated
